Что делать, мой ангел, мы стали спокойней,
 мы стали смиренней.
 За дымкой метели так мирно клубится наш милый Парнас.
 И вот наступает то странное время иных измерений,
 где прежние мерки уже не годятся — они не про нас.
Ты можешь отмерить семь раз и отвесить
 и вновь перевесить
 и можешь отрезать семь раз, отмеряя при этом едва.
 Но ты уже знаешь как мало успеешь
 за год или десять,
 и ты понимаешь, как много ты можешь за день или два.
Ты душу насытишь не хлебом единым и хлебом единым,
 на миг удивившись почти незаметному их рубежу.
 Но ты уже знаешь,
 о, как это горестно — быть несудимым,
 и ты понимаешь при этом, как сладостно — о, не сужу.
Ты можешь отмерить семь раз и отвесить,
 и вновь перемерить
 И вывести формулу, коей доступны дела и слова.
 Но можешь проверить гармонию алгеброй
 и не поверить
 свидетельству формул —
 ах, милая, алгебра, ты не права.
 Ты можешь беседовать с тенью Шекспира
 и собственной тенью.
 Ты спутаешь карты, смешав ненароком вчера и теперь.
 Но ты уже знаешь,
 какие потери ведут к обретенью,
 и ты понимаешь,
 какая удача в иной из потерь.
 А день наступает такой и такой-то и с крыш уже каплет,
 и пахнут окрестности чем-то ушедшим, чего не избыть.
 И нету Офелии рядом, и пишет комедию Гамлет,
 о некоем возрасте, как бы связующем быть и не быть.
Он полон смиренья, хотя понимает, что суть не в смиренье.
 Он пишет и пишет, себя же на слове поймать норовя.
 И трепетно светится тонкая веточка майской сирени,
 как вечный огонь над бессмертной и юной
 душой соловья.


Прекрасный стих, созвучие души, где возраст — приобретение мудрости.