Я помню:
В детстве, вечером, робея,
Вхожу в столовую —
И словно все исчезли
Или далеко заняты мне непонятным делом,
А я один — хозяин всех вещей.
Мне светит лампа в бисерном капоте,
Ко мне плывет семейство красных чашек,
Смешливый чайник лезет, подбоченясь,
И горячо вздыхает самовар.
Я вижу странный распорядок света,
Теней и звуков, еле-еле слышных.
Я захочу — и сахарницу сдвину:
Она покорно отойдет направо
Или налево — как я прикажу.
Такой закрытый, осторожный, теплый
Мир небольших предметов и движений,
И самовар с его отдельной жизнью
Уверенность и легкая свобода
Вдруг начинают волновать меня.
Ненастоящий, непростой покой
Тревожит, заставляет бегать, дергать
Углы у скатерти и наконец ведет
Меня к окну.
Я отворяю створку
И застываю, хмурясь и дрожа.
Кромешный мрак, косматое смятенье
Кидаются ко мне в осеннем ветре,
В полете фонарей, в костлявой пляске сучьев,
В ныряющей или прямой походке
Каких-то исчезающих людей.
Квадраты тьмы сшибаются и гибнут,
Взлетают липы, чтобы снова падать,
В окне напротив мечется и гнется
Неведомый, сутулый человек.
И толстенькие лошади проходят,
Перебирая мелкими ногами.
На них глядят стоглазые дома.
И высоко, в необъяснимом небе,
Шипя, скользят мерцающие звезды.
И я стоял, глотая шум и сырость,
Переполняясь страшным напряженьем
Впервые понятой и настоящей жизни.
Я двигался в колючем ритме сучьев,
Гремел в поводах, шел и спотыкался,
Хотел бежать, как лошади, шнырять,
Раскидываться на ветру
и сразу
Увидеть, как устроены созвездья.
Весь этот мир, огромный, горький, черствый,
Вздыхающий нетерпеливым телом,
Меня навеки приковал к себе.
Я обернулся к шепоту столовой,
Увидел распорядок красных чашек,
Покой обоев, шорох самовара,
Законченный в себе приют вещей,
Возможность делать ясные движенья —
И засмеялся диковатым смехом.
Я быстро пальцем показал в окно,
Потом по комнате провел рукою
И понял многое, что после понимал
В бою, в стихе и судьбах человека.
Я засмеялся и смеюсь опять.
Я отворяю окна, ставни, двери,
Чтобы врывался горький ветер мира
И славная, жестокая земля
Срывала вороватые прикрасы
Ненастоящих, непростых мирков,
Которые зовутся личным счастьем,
Лирической мечтою об удаче,
И красной чашкой, и уменьем жить.
В тот миг, наверное, я стал поэтом,
За что меня простят мои враги.
