В каморке холодно и сумрачно, и муж
Вернулся весь в снегу, и так как он к тому ж
Три дня уже молчит и ртом поводит сжатым, —
Жена тревожится и все грозит ребятам.
Кровать, сундук дрянной, четыре стула, стол
С ногой надломленной и полог, что расцвел
Размазами клопов по ткани, прежде белой;
Все дышит мерзостью и грязью застарелой.
Муж — крутолоб; глаза с огнем суровых дум,
В которых светится порой душа и ум;
Таких, как он, зовут обычно «парень дюжий»;
Жена и молода, и прочих баб не хуже.
Но гибельной рукой их душит Нищета,
И быстро, каждый день, сдирается с них та
Почтенность грустная, что в человечьем горе, —
И стать им грубыми самцом и самкой вскоре!..
Все с жадностью они сгрудились у стола,
Вкруг супа с требухой, и тень их облегла,
Кривясь уродливо и шевелясь понуро,
Все стены: лампа там была без абажура.
Ребята, хоть бледны, но крепки, вопреки
Ужасной худобе: тяжелые деньки
Зимой без топлива им проводить случалось,
А лето духотой каленой к ним спускалось.
У ржавого ружья, что на гвозде висит
И, чуть освещено, являет странный вид,
В шкафу замызганном, вполне под стать каморке,
Глаз полицейского мог увидать бы зоркий
Десяток пыльных книг, прошедших сотни рук, —
Тома «истории», «естественных наук».
В кровати же найти, в глуби, под тюфяками
Романы старые с разбухшими углами.
Едят. Отец угрюм и сумрачен, жует,
Еду отвратную запихивая в рот;
В его лице едва ль покорность кто уловит,
И нож он, кажется, к другим делам готовит.
Жене пришла на ум подружка прежних лет, —
Есть у которой все: и дом свой, и обед;
А дети — кулачки в глаза сухие тычут,
Сопят над мискою и выделанно хнычут.
Перевод: Г. А. Шенгели
