К таким нежданным и певучим бредням
 Зовя с собой умы людей,
 Был Иннокентий Анненский последним
 Из царскосельских лебедей.
Я помню дни: я, робкий, торопливый,
 Входил в высокий кабинет,
 Где ждал меня спокойный и учтивый,
 Слегка седеющий поэт.
Десяток фраз, пленительных и странных,
 Как бы случайно уроня,
 Он вбрасывал в пространство безымянных
 Мечтаний — слабого меня.
О, в сумрак отступающие вещи
 И еле слышные духи,
 И этот голос, нежный и зловещий,
 Уже читающий стихи!
В них плакала какая-то обида,
 Звенела медь и шла гроза,
 А там, над шкафом, профиль Эврипида
 Слепил горящие глаза.
…Скамью я знаю в парке; мне сказали,
 Что он любил сидеть на ней,
 Задумчиво смотря, как сини дали
 В червонном золоте аллей.
Там вечером и страшно и красиво,
 В тумане светит мрамор плит,
 И женщина, как серна боязлива,
 Во тьме к прохожему спешит.
Она глядит, она поет и плачет,
 И снова плачет и поет,
 Не понимая, что всё это значит,
 Но только чувствуя — не тот.
Журчит вода, протачивая шлюзы,
 Сырой травою пахнет мгла,
 И жалок голос одинокой музы,
 Последней — Царского Села.


Что значили последние строки: и жалок голос одинокой музы, последней царского села. Ведь он весь стих восторгается, а тут?