Стоял январь.
Над городом луна
Плыла в морозном тусклом ореоле.
Был воздух в мелких иглах.
И до дна
Каналы промерзали поневоле.
В ту ночь я шёл Невою напрямик.
Спал Медный Всадник, от огня укрытый,
И спал в чехле Адмиралтейства штык,
Весь город спал, как серебром облитый.
Вдали, в мерцанье лунном, корабли,
Казалось, то всплывали, то ныряли.
Не раз на перекрёстке патрули,
Лучом сверкнув, мой пропуск проверяли.
Свернул я в переулок.
Был он пуст,
Безлюден, глух.
Мой путь кончался скоро.
Но я услышал стон сквозь снежный хруст
И женщину заметил у забора.
Она сидела, к санкам прислонясь.
Мороз вершил над нею злое дело.
Слова её уже теряли связь —
Шла за водой она и ослабела.
Взвалив на санки женщину, с трудом
Я дотащил её до отделенья
Милиции.
Там, при огне слепом,
Читал дежурный книгу.
В удивленьи
Я посмотрел в лицо ему.
На нём
Увидел я следы тех будней трудных.
Он бледен был и худ. Больным огнём
Глаза горели.
Крикнул он кому-то.
«Сейчас!» — отозвались ему.
А сам,
Узнав во мне по званью командира,
Вопрос мне задал.
Верить ли ушам?
Одну из глав Истории Всемирной
Он изучал.
Ответил я, что знал.
Пришёл помощник. Женщину в больницу
Свезли мы вместе…
Я перелистал
Страницы многих книг, но ту страницу
Учебника в январскую ту ночь,
Ту комнату и юношу со взглядом
Тем, воспалённым, мне забыть невмочь:
В них — сила, символ, дух самой блокады.
Пусть не коснётся ложь моих страниц,
И без меня врали немало врали.
Да, падали от истощенья ниц.
Да, распухали, гибли, умирали.
Я сам порой шатался на ходу,
Едва ступая ватными ногами.
Я видел в снах еду, еду, еду.
Цинга меня хватала. Я не камень.
И малодушье лезло в душу мне,
Хотя и было гостем неуместным.
Иных людей я видел — не во сне, —
И тоже не из камня и железа.
Они своих не смаковали мук,
Они их, стиснув зубы, забывали.
Железом духа, не железом рук,
Они вздымали солнце из развалин.
