Хотя ошейник всё ещё на месте,
заметно одряхлел и одичал,
и смотрит глубоко из пыльной шерсти
суровая, покорная печаль.
Он брошен был или хозяин умер,
но кое-как обвыкся и живёт;
и я теряюсь в этом беглом шуме,
и мне уже пора за поворот.
И пусть ясней с годами, что оттуда
кромешным тянет холодом одним,
кого благодарить за это чудо
отжившим сердцем горевать над ним.
Среди миров, в гордыне неизменной
кружащихся бесстрастно и мертво,
непостижимо посреди Вселенной
в груди трепещет странное тепло.
И что мне в нём — суровом и лишайном,
кочующим неряшливой трусцой;
откуда в этом холоде бескрайнем
печаль и нежность к участи чужой?
>
