И сон — как смерть, и точно гроб — постель,
 И простыня холодная — как саван,
 И тело — точно труп. Не на погосте ль,
 Как в склепе, в комнате я замурован?
 Веков десятки тысяч, не секунд,
 У изголовья ж крест оконной рамы…
 Но разве ночь лучи не рассекут,
 О воскресенье весть не грянет пламя?
 Рассветный саван раздирая, сипло
 Горланят петухи, и как в тисках
 У астмы сердце. О, на этот час налипла
 Всех смертников предсмертная тоска.
 Рассвет, он, как шофер, еще в зевоте,
 Дыша сырцом, в сыром дождевике,
 Весь перемазавшись, в грязи заводит
 Завод и возится в грузовике.
 Взорвавшись оглушительною вспышкой,
 На весь тюремный вымощенный двор
 Вдруг выстрелит как бы сигнальной пушкой
 И заревет взъярившийся мотор.
 И замурованные в склепах камер,
 И тот, кто спал, и тот, кто не уснул,
 Оцепенев, на койке каждый замер,
 Услышав рвущийся сквозь стены гул.
 Эй, складывай монатки. Узел жалкий.
 Курнуть бы, да цыгарку не свернуть.
 Поможет кто-нибудь и зажигалкой
 Даст огоньку в последний страшный путь?
 Скорей, скорей, чтоб солнце не видало.
 Покуда день еще белес и сер,
 Туда, где под березками вода
 Весною вырыла в песке карьер…
 Так наводненье дня волной свинцовой
 Льет в комнату ко мне в оконный шлюз.
 К последнему расчету неготовый,
 На что теням вошедшим я сошлюсь?
 Коль смерти грузовик подкатит тяжко
 И совесть наведет в лицо наган,—
 Последнею махорочной затяжкой
 Кем будет братский поцелуй мне дан?
Михаил Зенкевич — Бессонница: Стих
> 

