У лиловой картины, которую ты мне принес,
 Где ухабы, дома или море с соляркой и дымом,
 Старый критик стоял, глядя в заводи зыбких полос,
 И спросил наконец:
 — Почему вы дружили с Назымом?
Ты, пройдя сквозь страданье, которого хватит троим,
 Ты, придя как легенда и вдруг обернувшись живым,—
 Рыжий турок с короткой и вечной судьбой,
 В самом деле, Назым, почему мы дружили с тобой?
Я любил в тебе ярость и то, как ты жил без отказа.
 То, что не был ты старым, что не был ты старым ни разу.
 Звонкий труженик, землю упрямо лечил ты больную,
 В шестьдесят пил вино и девчонку любил озорную.
Даже умер — живя, улыбнувшись июньскому свету
 Утром. Руку подняв, чтобы вынуть газету.
 Я с тобой подружился той давней турецкою ночью,
 В час, когда тебя бросили в одиночку.
И в тот полдень берлинский, в те две раскаленных недели,
 Когда вместе с тобой мы дрались, и писали, и пели.
 В драке ты веселел, забывал и болезнь и усталость.
 И за друга был рад, если песня его получалась.
Ты, как я, москвичом был. Москву ты любил. Но я знаю,
 Как во сне тебя Турция не оставляла родная.
 Минаретами сердце колола, синела Босфором,
 Молодыми друзьями стояла всегда перед взором.
Пусть писал ты, могучий, иным, удивительным словом.
 Пусть привык ты вдали к диковатым картинам лиловым.
 Пусть не сверстники мы, пусть мы кровью совсем неродные.
 Пусть хотели поссорить нас люди иные,—
Жажда жизни, Назым, нас навеки сдружила с тобою.
 Чувство локтя, Назым, нас нигде не бросало с тобою.
 Мы с тобой оптимисты, Назым,— так нам сердце велело.
 Мы с тобой коммунисты, Назым. Может, в этом все дело.


 (3 оценок, среднее: 4,00 из 5)
 (3 оценок, среднее: 4,00 из 5)