Здесь жил Швейгольц, зарезавший свою
 любовницу — из чистой показухи.
 Он произнес: ‘Теперь она в Раю’.
 Тогда о нем курсировали слухи,
 что сам он находился на краю
 безумия. Вранье! Я восстаю.
 Он был позер и даже для старухи —
 мамаши — я был вхож в его семью —
 не делал исключения.
 Она
 скитается теперь по адвокатам,
 в худом пальто, в платке из полотна.
 А те за дверью проклинают матом
 ее акцент и что она бедна.
 Несчастная, она его одна
 на свете не считает виноватым.
 Она бредет к троллейбусу. Со дна
 сознания всплывает мальчик, ласки
 стыдившийся, любивший молоко,
 болевший, перечитывавший сказки…
 И все, помимо этого, мелко!
 Сойти б сейчас… Но ехать далеко.
 Троллейбус полн. Смеющиеся маски.
 Грузин кричит над ухом ‘Сулико’.
 И только смерть одна ее спасет
 от горя, нищеты и остального.
 Настанет май, май тыща девятьсот
 сего от Р. Х., шестьдесят седьмого.
 Фигура в белом ‘рак’ произнесет.
 Она ее за ангела, с высот
 сошедшего, сочтет или земного.
 И отлетит от пересохших сот
 пчела, ее столь жалившая.
 Дни
 пойдут, как бы не ведая о раке.
 Взирая на больничные огни,
 мы как-то и не думаем о мраке.
 Естественная смерть ее сродни
 окажется насильственной: они —
 дни — движутся. И сын ее в бараке
 считает их, Господь его храни.
Иосиф Бродский — Здесь жил Швейгольц, зарезавший свою: Стих
> 

