Из пасти льва
 струя не журчит и не слышно рыка.
 Гиацинты цветут. Ни свистка, ни крика.
 Никаких голосов. Неподвижна листва.
 И чужда обстановка сия для столь грозного лика,
 и нова.
 Пересохли уста,
 и гортань проржавела: металл не вечен.
 Просто кем-нибудь наглухо кран заверчен,
 хоронящийся в кущах, в конце хвоста,
 и крапива опутала вентиль. Спускается вечер;
 из куста
 сонм теней
 выбегает к фонтану, как львы из чащи.
 Окружают сородича, спящего в центре чаши,
 перепрыгнув барьер, начинают носиться в ней,
 лижут лапы и морду вождя своего. И чем чаще,
 тем темней
 грозный облик. И вот
 наконец он сливается с ними и резко
 оживает и прыгает вниз. И все общество резво
 убегает во тьму. Небосвод
 прячет звезды за тучу, и мыслящий трезво
 назовет
 похищенье вождя
 — так как первые капли блестят на скамейке —
 назовет похищенье вождя приближеньем дождя.
 Дождь спускает на землю косые линейки,
 строя в воздухе сеть или клетку для львиной семейки
 без узла и гвоздя.
 Теплый
 дождь
 моросит.
 Как и льву, им гортань не остудишь.
 Ты не будешь любим и забыт не будешь.
 И тебя в поздний час из земли воскресит,
 если чудищем был ты, компания чудищ.
 Разгласит
 твой побег
 дождь и снег.
 И, не склонный к простуде,
 все равно ты вернешься в сей мир на ночлег.
 Ибо нет одиночества больше, чем память о чуде.
 Так в тюрьму возвращаются в ней побывавшие люди,
 и голубки — в ковчег.
Иосиф Бродский — Фонтан: Стих
> 

