Ей не спится, что-то сердце ноет,
Ломит грудь, а ночь темным-темна,
Звезд не видно, зимний ветер воет,
И, куда ни глянь, везде война.
Стонет явор за окном уныло,
Кот мурлычет в сонной тишине.
Пусто в хате. Мужа схоронила,
А сыны? Где ж быть им — на войне.
Двое шлют ей радостные вести.
Хоть и горько дома жить одной,
Но за старших двух душа на месте,
Только младший — жив ли он, родной?
От него ни писем, ни открытки.
Где он? Что с ним? Полночь. Спит село.
Услыхала кашель у калитки,
Встала: «Ну, кого там принесло?
Эх ты горе, так и не уснула…»
Дверь раскрыла, ветер валит с ног,
Вышла и руками вдруг всплеснула:
Младшенький, родименький сынок!
Обняла, к лицу его припала.
И стоял, обросший бородой,
Тот, кого в тазу она купала,
Мыла чистой тепленькой водой.
Дрожь в ногах — все старость и простуда.
Затопила печь, накрыла стол.
— С фронта, милый, как же ты, откуда?
Отпустили?
— Нет, я сам ушел.
Сам ушел! — Он повторил и замер.
Повторил, не пощадил седин.
Как чужие, встретились глазами,
И отвел лицо в сторонку сын.
Долгим взгдядом мать его пытала, —
Страшен долгий материнский взгляд, —
А потом беззвучно прошептала:
— Будь ты проклят, уходи назад!
Есть у нас свои законы жизни:
Мы в боях фашистких бъем зверей,
Кто изменит в этот час Отчизне, —
Того ждет проклятье матерей.
