Прекрасной медленной дорогой
 иду в Алекино (оно
 зовет себя: Алекин(),
 и дух мой, мерный и здоровый,
 мне внове, словно не знаком
 и, может быть, не современник
 мне тот, по склону, сквозь репейник,
 в Алекино за молоком
 бредущий путник. Да туда ли,
 затем ли, ныне ль он идет,
 врисован в луг и небосвод
 для чьей-то думы и печали?
 Я — лишь сейчас, в сей миг, а он —
 всегда: пространства завсегдатай,
 подошвами худых сандалий
 осуществляет ход времен
 вдоль вечности и косогора.
 Приняв на лоб припек огня
 небесного, он от меня
 все дальше и — исчезнет скоро.
 Смотрю вослед своей душе,
 как в сумерках на убыль света,
 отсутствую и брезжу где-то
 те ли еще, то ли уже.
 И, выпроставшись из артерий,
 громоздких пульсов и костей,
 вишу, как стайка новостей,
 в ночи не принятых антенной.
 Мое сознанье растолкав
 и заново его туманя
 дремотной речью, тетя Маня
 протягивает мне стакан
 парной и первобытной влаги.
 Сижу. Смеркается. Дождит.
 Я вновь жива и вновь должник
 вдали белеющей бумаги.
 Старуха рада, что зятья
 убрали сено. Тишь. Беспечность.
 Течет, впадая в бесконечность,
 журчание житья-бытья.
 И снова путник одержимый
 вступает в низкую зарю,
 и вчуже долго я смотрю
 на бег его непостижимый.
 Непоправимо сир и жив,
 он строго шествует куда-то,
 как будто за красу заката
 на нем ответственность лежит.
Белла Ахмадулина — Путник: Стих
> 

